Мой родной дед пропал без вести в феврале 1945 года. Письмо-треугольник, в котором сообщалось об этом чужим быстрым почерком – единственный документ, подтверждающий, что страшная, большая война коснулась и нашей семьи.

Тринадцать лет бабушка ждала его (ведь пропал, а не погиб!), а потом вышла замуж и уехала в Среднюю Азию. Я знаю и помню второго деда. Он стал мне по-настоящему родным, потому что был добрым, спокойным и исполнял любые мои просьбы.

О войне дед Мухамадулла говорить не любил, он вообще говорил мало, но на парад 9 Мая ходил всегда. Мама чистила его костюм, гладила рубашку, ботинки дед чистил сам. У него не работала левая рука (результат ранения на фронте), и всякое действо давалось с трудом, но дед все делал сам – строил баню, чистил рыбу, потрошил курицу. Почему-то запомнилось именно это. Так вот о Дне Победы. В последнюю очередь дед надевал выходную шляпу, голубую, в сеточку, брал трость и уходил. Один. Бабушка ходила с ним только на Первомайскую демонстрацию и ноябрьский парад.Приходил дед ближе к вечеру. Наверное, выпивший, но тогда я этого не замечала. Садился на скамью у летней кухни и курил-курил. Мы к нему не подходили. Сидел дотемна, выкуривал пачку, а то и больше. Курил он много, сигареты покупал целыми авоськами, по пятьдесят пачек на пять рублей. Иногда в такие минуты дед пел. Тихо, протяжно, уткнувшись в одну точку, всегда одну и ту же песню: «Бродяга Байкал переехал…». Я спрашивала бабушку, почему дед такой, она отвечала по-татарски: «Не трогай его, пусть сидит. Это скоро пройдет, и он сам тебя позовет».

Уже после смерти деда, я, повзрослевшая, не раз расспрашивала ее о войне, о деде, она отвечала кратко, каждый раз вспоминая что-то новое. И полушепотом, как будто дед ее может услышать, рассказывала то, о чем в минуты откровения он делился с нею.«Когда дед после ранения вернулся, его поставили председателем колхоза. Трудное было время, голодное. Я помню: в один год за двенадцать месяцев работы (а я ведь передовой дояркой была!) мне ничего не заплатили, больше того, высмеяли перед всем селом. Работали мы тогда за трудодни, палочки такие в амбарной книге ставили за каждый день. И вот подведение итогов в конце года. Празднично убранная сцена в клубе, мы нарядные, в ситцевых, отбеленных золой платочках в декабрьский мороз пришли. Нас, как передовиков, посадили в первых рядах. На сцену вышло руководство колхоза, представители райкома партии, речи говорили, поздравляли. Мы сидим гордые, думаем, ну мешок-то пшеницы мы заработали! И тут выходит наша художественная самодеятельность и начинает петь частушки, в которых клеймят лентяев, тунеядцев и прочий несознательный элемент. Я, когда свою фамилию услышала, не поверила! Меня лишили премии, зерна и доброго имени только за то, что твою маму вместе с другими ребятами бригадир поймал на колхозном поле. Голодные дети решили поесть горох. Вся в слезах я выскочила из клуба. «Как же так? – думала я. – Ведь мы же расплатились за этот проступок: он отстегал дочку хлыстом и отобрал пуховую шаль, в которую она была укутана». Этого бригадира в деревне боялись и не любили – жестокий и беспощадный, он всегда ездил на коне с хлыстом в руках и запросто мог огреть любого. И пожаловаться было некому – он власть!Но не все люди были такими, не все старались выслужиться. Вот деда твоего, например, посадили за то, что он из семенного фонда выделил зерно нашей односельчанке. Она одна поднимала семерых детей. Когда один из них начал пухнуть с голоду, женщина пришла к председателю, и он не смог отказать. Кто тогда донес на него, неизвестно, но деда посадили на пять лет. О годах, проведенных в лагере, дед никогда не рассказывал да и о войне говорить не любил. Сожалел только, что без толку люди гибли».

Мужчин из их и соседних деревень забрали на фронт в первые дни войны. Не хватало оружия и обмундирования. Дед рассказывал бабушке, что деревенские мужики делали себе рогатины и с ними шли в бой. Винтовку выдавали одну на троих под запись. Убьют товарища, хватай его оружие – и вперед, а нет – тогда отбивайся рогатиной от фашиста с автоматом. Потери были страшные, казалось, что люди просто шли под пули. Смекалистые деревенские мужики понимали, что молодые командиры не всегда принимали правильные решения. Вот тут бы окопаться, ан нет – приказ: стоять насмерть в другом месте. Переждать бы немного, обойти противника – опять приказ: вперед, за Родину! В общем, говорила бабушка, никто не знал, что делается и что делать. Знали одно – на родную землю врага пускать нельзя, и бросались в атаку, не обсуждая приказы. Дед помнил всех однополчан, погибших в первые дни войны. Кого-то по имени, кого-то просто по внешности, возрасту, национальности. Запомнить имя бойца не успевали – сегодня с тобой одни идут в атаку, а завтра – уже другие. Погибало столько солдат, что оставшиеся в живых не успевали их хоронить. Погибали в первом бою, даже не увидев врага в лицо. Все это мучило деда до самой смерти. Вот почему он молчал в день празднования Победы, вот почему не соглашался на встречи со школьниками. Даже завуч нашей школы приходила, приглашала его на мероприятие, просила рассказать о войне детям, но дед отказался. Тогда я обиделась на деда, а теперь, зная его характер, поняла его. Он не мог говорить полуправду, вернее, то, что хотели от него слышать. Не умел обманывать, сочинять. Думаю, и годы, проведенные в лагере, научили его мудрости того времени – лишнего не болтай. Да и не один он молчал. Как выяснилось потом, целый народ как будто дал подписку о неразглашении.

А бабушка рассказывала много. Правда, по деревенской своей неграмотности вспоминала только житейские ситуации. В годы войны их, женщин, возили на самые разные, порой тяжелые, работы. Бабушка вспоминала, что они копали какие-то траншеи под г. Октябрьским. Работали несколько месяцев, без выходных, в любую погоду, по колено в холодной жиже. Одежда за ночь не просыхала, а сменной не было. Какие там косметика и предметы личной гигиены! Приткнуться бы в сухое, теплое место и выспаться! Вот о чем мечтали наши бабушки.

Во время командировки расселили их по домам в глухой башкирской деревне. С хозяйкой бабушке и ее подругам не повезло – бросив свое ветхое жилище, женщина целыми днями слонялась по деревне. Из продуктов, которые выделяли на работниц, она готовила нечто вроде супа, в котором плавали десятки тараканов, падавших с потолка. Она вылавливала их черпаком и стряхивала тут же на пол, после чего наливала суп своим жиличкам. Перекусившие в обед небольшим куском хлеба, вечером женщины ложились спать, не поужинав. Усталые, они засыпали, несмотря на голод, мокрую одежду и падающие, из-за прохудившейся крыши, капли дождя.Но это было еще терпимо. Однажды зимой, собрав из деревенских жителей несколько бригад, их повезли рубить лес. Морозы стояли такие, что плевок застывал на лету. Одежда у всех такая, что без слез не посмотришь. Отмороженные руки, ноги, уши, щеки – в порядке вещей. Снега в лесу – выше головы. Прежде чем спилить дерево, вокруг него убирали и утаптывали снег. Не дай бог весной выяснится, что пни остались выше, чем положено по инструкции, могли и посадить бригадира. Вот в таких снежных ямах женщины ручной пилой пилили огромные деревья. Мужчины помогали их валить. Никто не жаловался, не отлынивал от работы. Так было надо – и все терпели.

… Я не знаю, насколько терпимо нынешнее поколение, у него – свои проблемы. Но так(!) работать – сегодня трудно даже представить. И как они смогли выдержать это лихолетье, продолжавшееся не один год, как?!

… А теперь – «Пусси Райот», скинхеды, однополые браки…

Галия Ванюшина