Год счастья с мужем, час встречи на вокзале, рождение сына, несколько писем с фронта и… годы одиночества и воспоминаний – это великая любовь простой русской женщины.

Лидии Ивановне Бубновой 93 года. Она самый пожилой житель села Усень-Ивановского. На улице Марины Цветаевой женщина прожила всю свою жизнь. В родительском доме детей было пятеро – четыре сестры и брат. Лида, старшая, слыла умницей и красавицей. Но учиться девочке не пришлось. После окончания шестого класса мама сказала: «В школу больше не пойдешь. В солдаты тебе не идти, а для дома знания не нужны». Тем не менее, в шестнадцать лет смышленую девчонку поставили заведовать сельским детским садом.

– До войны это было. Три года заведовала. Лошадь была при мне, человек был, Потап Григорьевич, он дрова возил, воду, – вспоминает Лидия Ивановна. – Сама все делала: муку получала, хлеб для детишек пекла. А потом замуж вышла. Муж работать не разрешил. А когда его на фронт забрали, я в бригаду пошла рабочей.

Начало войны Лида Бубнова запомнила навсегда. Это был праздничный день, люди торопились в церковь (в Усень-Ивановском испокон века жили старообрядцы). Лида, нарядная, счастливая – ей 19 лет, у нее любящий муж, она беременна! – идет по улице. У одного из домов собрались бабы, мужики – расположились на скамье, отдыхают, разговаривают. Лида подошла, чтобы поздороваться, и тут к ним подбежала взволнованная односельчанка: «Сидите, празднуете и не знаете, что война началась!» Девушка бросилась домой, к мужу: «Война, Коля!» …Чуть больше года длилось женское счастье Лидии. На второй день, 23 июня, всех трактористов собрали в Белебее в военкомате. Кого-то сразу на фронт отправили, а Николай вернулся – ему дали бронь до осени, пока не уберут урожай. Как хлеб сложили в амбары, пришли повестки. Двенадцать молодых мужчин отправили в Уфу учиться на минометчиков. А через полгода Лида проводила своего Колю на фронт.

– Он письмо написал, в какой день их повезут и что поезд в Аксаково будет стоять. Мы пришли с работы с его сестрой, быстро собрали гостинец и – в дорогу. С нами еще две женщины пошли, – рассказывает вдова. – Когда с горы в сторону Белебея спускались, было уже темно. В город заходить не стали, свернули у глумиловского моста и по столбам пошли в сторону Аксакова. В лаптях, с котомками, мы, четыре женщины, по деревенской улице идти побоялись. Тогда много озорников было, голод ведь, война. Прохожих ловили, хлеб отбирали. Задами шли всю ночь, к утру пришли на железнодорожный вокзал. Люди кругом, все плачут, кричат. И я кричать стала: «Коля! Коля!» Тут он сам нас нашел. Побыли мы немного, потом он сел в вагон и уехал. Вот и все. Больше я его не видала. Лидия Ивановна плачет. Вспоминая самые тяжелые дни, как, оставив только что рожденного сына в яслях, выходила на работу, как ела мерзлую картошку напополам с травой, она не плакала. А как только начинала говорить про своего Николая Поликарпыча, голос срывался, из глаз катились слезы. Как тепло она о нем говорит! Словно не год с ним прожили, а долгую счастливую жизнь. Словно не погиб он в 1943 году в боях за село Сабынино, что в Курской области, а только что вышел по хозяйским делам. – Писал мне с фронта, а тут нет и нет писем, – Лидия Ивановна долго молчит, собираясь с духом. – Уже осень была. Я иду с работы, навстречу девчонки, которые в ночь заступают. Кричат мне: «Лида, тебе похоронка! Муж твой героически погиб!» Я заплакала, побежала к свекрови. А потом письмо его пришло. Коля писал: «Милая моя, может, я не вернусь, ты хорошая, найди себе кого-нибудь. И береги сына». Вот как я его завет исполнила… Лидия Ивановна утирает платком слезы. Не послушалась она Колю, единственный раз в их жизни не послушалась. Замуж так и не вышла, 73 года продолжала Коленьку своего любить. И сына не уберегла. Хоть и сделала все, чтобы он получил образование, но судьба не захотела ее поддержать – с четвертого курса нефтяного техникума забрали Дмитрия в армию, а оттуда он вернулся инвалидом.

– Когда погиб мой Коля, ушла от свекрови, не нужна там стала. Вернулась с сыном в родной дом – Митю двенадцатым привела к отцу-матери. Мы там до 1953 года жили, – продолжает Лидия Ивановна. – Потом отец отдал мне старый амбар, соседи помогли перенести его сюда. Так и жила в амбаре с ребенком. Тонкие стены из березы промерзали насквозь, топи не топи, а тепла как не было, так и нет. А лес не давали: нет леса и все. Изба холодная, я в правление: «Нет леса, хоть сосну одну выпишите на рамы на окошко». Когда ее, спиленную, домой привезла, меня чуть не посадили. Заведующая лесничеством так и сказала: «Будем тебя судить за то, что самовольно сосну спилила». Я всю неделю проплакала, пока меня не вызвали и деньги за сосну не взяли.

– Всю войну и до 1949 года я работала в бригаде на лошадях, – продолжает Лидия Ивановна. – Чего мы только не возили! Дождь, метель, лютый мороз – мы едем в поле. Лошади заезженные, усталые. Принесем им немного корма, оставим у поля, и пока они едят, сами сани подтащим к омету, нагрузим доверху и вывозим к дороге. Тогда хлеба много родилось. Его целую зиму молотили – осенью не успевали. И фермы были, и птицы много было. Только мы не видели ни мяса, ни молока. Все государству сдавали. Знай работай, а как ты живешь, никого не волновало.

Грибов тоже много было, но мы их не собирали – не разбирались в них. А желуди ели. Ягоды сушили, пироги пекли потом. Собирали их, когда в лесу косили. Мужики – отдыхать, а мы бежим скорее набирать в подолы. Траву ели, коневник (конский щавель), листья такие широкие. Пойдем косить, нарвем этой травы – вроде как с едой. В Знаменку ездили за бардой. Намнешь травы, перемешаешь с бардой – и готово блюдо. Иногда за работу выдавали муку, со стакан где-то, и ее мешали с травой. У кого-то картошки досыта было, а у нас – не больно. За гнилой картошкой в Белебей ходили, ее в 44-ом выкопать не успели. Около Давлеканова тоже не успели картошку вывезти, вырыли ямы прямо в поле и закопали. Картошка замерзла, вот все мы туда весной и ходили, говорили «за крахмалом». Наберешь мешок – и на себя. Домой придешь – кожа на плечах до костей протерта.

Зимой хорошо, свою картошку ели, а весной голодали. Я не одна такая, нас много было. У меня – один Митя, у других ведь трое-четверо ребятишек. И умирали с голоду. Девочка умерла, рядом жили, парнишка тоже, их дом наискосок. Никто не спрашивал, чем детей кормим. Допоздна работали, иной раз и на ночь оставались и ребятишек в яслях тоже оставляли. Все домашние дела делали ночью. По-другому никак. Полы помыть, постирать – все ночью. Выходных мы не знали. Я и в отпуске никогда не была, не знаю, что это. Однажды Митя захворал. Отправили нас на машине в Белебей, в больницу. Я там две недели побыла. Домой возвращалась с ребенком на руках, два года ему было. Осень, грязь, а я всю дорогу пешком. Счастливая, что столько дней отдыхала!

О том, как наши воюют, какой город освободили, мы слыхали только от бригадира или председателя, их за войну много поменялось. Приедут на поле, расскажут и уедут. А мы опять работать. Сначала все ждали писем, а потом – похоронка за похоронкой. Одни слезы были.

Как пришла победа, не помню. Да и не интересна она нам была, все плакали только. У нас тут без малого никто не пришел из мужиков-то. У соседки нашей трое сыновей и два зятя на фронте погибли. На углу женщина жила. Муж погиб, у нее шестеро детей осталось… А у меня война счастье отняла, жизнь переломила. Ни любви, ни радости большой с тех пор и не было. Недоброе это дело – война, ох, недоброе. Нельзя, чтобы она была на земле нашей.

Галия Ванюшина