Отца я не помню – мне было полтора года, когда его забрали на фронт. В детстве, глядя на фотографию, я была уверена, что наяву видела это доброе, улыбчивое лицо. Яркий эпизод, не знаю, каким образом сохранившийся в памяти – я тянусь руками за чем-то красивым, и вдруг все начинает с грохотом падать, разбиваться. Мама спускает меня с рук, ругает, а я смотрю на отца – он улыбается и пытается успокоить меня и маму. Она мне потом рассказывала, что я разбила несколько флаконов одеколона в магазине у отца, а он запретил ей наказывать меня.

Не помню, приходили ли от него письма, как их читала мама, как ждала. Помню только, что жилось нам тогда тяжело. Потому что было голодно, потому что была война, а главное, рядом не было папы – большого, доброго, умного. Он заведовал в деревне магазином, и у него был единственный на всю округу велосипед. После отъезда отца он еще простоял некоторое время во дворе, потом исчез. То ли продали, то ли отдали родственникам. И только большой папин тулуп много лет защищал меня от холода, детских страхов и одиночества.

Военные годы – дошкольные и школьные – сохранились в памяти маленькими отрывками. Вот я, услышав детские голоса, выбегаю на улицу и, забыв о делах, включаюсь в игру. О делах вспоминаю, увидев на пригорке, на дороге, ведущей к ферме, мамин белый платок. Его я узнавала издалека, среди десятка таких же. Бегом, бегом домой! Что еще не сделано? Комната и даже крыльцо вымыты, выскоблены ситечком. Катык на столе, картошка в печи… аллакаем, забыла! И бегом во двор доделывать то, что бросила, увлекшись игрой.

Мы с мамой жили вдвоем. Уходя на ферму, она поднимала меня и еще сонной давала наставления на день. Самое тяжелое – натаскать воды. Коромысло на худеньких плечиках не держалось, вода расплескивалась, приходилось ходить в мокрой одежде – другой-то не было. А теленок! Он оттаптывал мои босые ноги в кровь, пока я, оторвав его от матери, вела на пастбище.

За коровой-кормилицей ухаживали больше, чем за собой. И чтоб чисто было в стойле, и сухо, и тепло. Молоко – главная еда, и потом, его пускали на масло, которое каждая семья должна была сдавать государству. С каждой коровы полагались столько-то грамм масла, с каждого двора – столько-то яиц. Иногда приходилось докупать продукты на базаре, чтобы заплатить налог. Попробуй не сдай! Люди сами голодали, а норму выполняли.

Я помню, как мы с дедом ездили на базар в Белебей продавать дрова. Завершив дела, он отправлялся перекусить в столовую. Она находилась в здании напротив базара, на втором этаже (сейчас там магазин «Альянс»). Я же оставалась сторожить вещи, телегу и запряженного в нее бычка. Дед выносил мне кусок хлеба, обильно смазанный горчицей или повидлом. Я знала, что горчица стояла на столах, а повидло – в больших кастрюлях. В саму столовую дед меня с собой не брал. Я же была счастлива и этим куском хлеба, который казался мне вкуснее всего на свете.

Школьницей я уже одна ходила на базар продавать морковь и, если бабушка даст, овечью шерсть. Пешком из Тузлукуша, туда и обратно. На вырученные деньги покупала карандаши, тетради, учебники – взрослым было некогда готовить нас к школе. Вместо портфеля – холщовая сумка, сшитая вручную. Вместо формы – платье, переделанное из солдатской гимнастерки. В нем я проходила почти все школьные годы. Зато платье на выпускном у меня было таким, каким я и хотела – из белого батиста в мелкий цветочек. На него я копила два года, продавая овощи и ягоды.

Ягоды! Как мы любили эту ягодную пору! Сахара не было, но это не мешало печь пироги. Горячие, душистые, сытные – любимое лакомство деревенских ребятишек. А еще ягоды сушили, запасаясь на всю зиму.

В лесу в то время было огромное количество грибов, но мы их не собирали, боялись. Считалось, что они опасные, попробуешь – умрешь. Хотя почему не умирали «русские» (так мы называли жителей соседней Анновки, где в основном жили русские), оставалось для меня загадкой. Ребятня оттуда доходила в поисках грибов до наших мест. Мы мгновенно собирались и толпой вставали на защиту своего леса, хотя грибы нам были не нужны. Анновские тоже не пускали нас в свой лес, когда мы отправлялись за ягодами. Но это были чисто детские «разборки» – взрослые собирали их везде и между собой дружили. Правда, общение проходило довольно непросто – мало кто в деревне мог говорить на русском языке. Дед знал несколько слов, поэтому важно поддерживал беседу, когда к нам за чем-нибудь приезжали соседи.

Русский язык был моей головной болью и, думаю, не только моей. На уроке русского все сидели набрав в рот воды. А как запомнишь эти непроизносимые слова?! Словарей не было, учебников тоже. Делая уроки, я приставала к деду: как будет по-русски то или иное слово. Думаю, дед сам не знал, потому что говорил: «Скоси губы в сторону и произнеси, вот и будет по-русски».

Мама была очень строгой. Не помню, чтобы обняла, сказала ласковое слово. Какие там сказки на ночь! Осенью, когда дни становились короткими, темнота рано загоняла меня домой. Я взбиралась на печь, чуть хранившую утреннее тепло, укрывалась папиным тулупом и смотрела часами на маленький, чуть тлевший огонек – керосин нужно было экономить. Глаза слипались от усталости, но спать было нельзя – кто откроет дверь пришедшей с вечерней дойки маме?

Она приходила усталая, молча ела, а чаще просто пила молоко, и ложилась спать, чтобы в четыре утра так же молча уйти на работу.

Мне приходилось делать по хозяйству почти все. Помню, как тяжело было с огромным ведром, полным молока, идти на другой конец деревни, чтобы пропустить его через сепаратор. Помню, как уснула прямо на поле, когда вышла с утра окучивать картошку. День был солнечный, на жаре я быстро утомилась и прилегла на лопухи здесь же, на грядке. Просыпаюсь – уже темно. Я проспала целый день! Вот как мы уставали! А что говорить о взрослых?

Я не помню веселящихся, смеющихся селян, не помню и пьяных. Всегда в работе, они больше молчали, тем более ничем не делились с нами, детьми. То ли не до нас было, то ли боялись. О войне и политике говорили полушепотом, чтобы мы, дети, не слышали.

Нашего деда вернули домой из трудармии (трудармейцами называли тех, кто в годы войны был мобилизован для выполнения принудительной трудовой повинности. Прим. ред.). Он опух от голода, из пальцев на руках и ногах сочилась вода. Родные рассказывали, как долго его выхаживали. Продали все, что можно, купили овечку. Всю зиму только для него варили мясной бульон. И дед встал на ноги. Я любила его и всегда крутилась возле. Он был строгий, хозяйственный, во всем любил порядок. Все его побаивались, но меня он жалел и баловал. Когда мама, наказывая меня, бралась за розги, защищал и даже прятал.

Еще меня любил Авзал-абый, бригадир овощеводов. Когда мы с ребятней совершали «набеги» на колхозное поле, он прогонял всех. Мне же разрешал сорвать огурец и даже полакомиться малиной, которую также выращивали в колхозе.

Какие раньше были огурцы! Их запах дразнил аппетит за два-три дома. Когда наш сосед Ямалтдин выносил огромные огурцы, садился на лавку, медленно чистил и не спеша ел, мы, спрятавшись за забором, следили за каждым его движением. Как только он скрывался за калиткой, бросались к лавке и собирали срезанную кожуру. Она была не столь вкусна, но пахла, как настоящие огурцы, и мы ее съедали.

Вспомнишь детские годы – и защемит сердце. Посмотришь на нынешних детей – и жалко становится нас, росших в послевоенные годы. Радостей в нашей жизни было немного, но мы умели их ценить. Всем жилось трудно, а никто не спивался, не срывал зло на других, не убивал, не воровал. А если что и было, то очень редко. Не дай бог произойдет убийство, так о нем годами говорили, ту семью до седьмого колена все знали. Своровал чего, так пятно на весь род ложилось. Так и говорили: а, это сын (отец, брат) проворовавшегося. Не было зла, ненависти этой, все жили открыто, чем могли, помогали друг другу. Во главе всего стоял труд. Работали все – и стар, и млад – с рассвета до темна. Сегодня работать не хотят, разучились. Хотят только руководить да на кнопки компьютера нажимать. И называют это тяжким трудом, нас, стариков, упрекают: а вы попробуйте! Мы-то, может, и смогли бы научиться, если бы компьютеры были, а вот вас вручную пахать, косить, строить не свой огород и дачу, а государственные поля и объекты, уже не заставишь. Пройти пешком не то что десять километров – десять метров на заставишь, в магазин, что в соседнем доме, на машине едут.

Прогресс – это, конечно, хорошо. Только стал ли лучше от этого человек? Нам было трудно жить, но мы ничего не боялись, и впереди у нас все было просто и понятно. Сегодня жить легко…

Воспоминания жительницы г. Белебея Альбины Гареевой
пересказала Галия Ванюшина